Город переименовали в честь действующего начальника. Обычный народ называют голубчиками, которые славят своего предводителя за все, что он им дает. А Федор Кузьмич взял на себя немалый труд. Он выдает все достижения прошлого за свои собственные, став обладателем уникальной библиотеки. В то время как основной народ был отброшен Взрывом в раннее Средневековье. Такова завязка романа Татьяны Толстой «Кысь». Краткое содержание описывает, как Федор Кузьмич изобрел колесо, придумал буквы, научил простых смертных ловить мышей, да еще и переписывает классику, опять же выдавая ее за свои собственные романы.

Примечательно, что все главы романа названы буквами старорусского алфавита.

Последствия Взрыва

Последствия после Взрыва - это одна из тех неизбежных неприятностей, которая проявляется у большинства выживших голубчиков. В кратком содержании «Кыси» описываются различные изъяны, которые появляются у жителей после катаклизма.

Например, у кого-то ушами покрыто все тело, у кого-то выросли петушиные гребешки, а кто-то стал иметь полтора лица.

Отдельная каста в этом новом мире - Прежние. Это те, кто перенес Взрыв. У Толстой в «Кыси» (в кратком содержании по главам об этом обязательно упоминают) эти люди стали практически бессмертными. При этом ни капли не стареют.

Истопник Никита

Одна из ключевых должностей в новом мире - истопник. На страницах романа Толстой «Кысь», краткое содержание которого здесь описывается, его роль исполняет Никита Иванович. Он тоже один из Прежних. Незадолго до Взрыва он был глубоким стариком, который считал, что ему недолго осталось. Но после катаклизма преобразился. Теперь от него зависит весь город.

Главный герой романа - Бенедикт. Никита покровительствует ему. Он, кстати, тоже хотел стать истопником, но мать настояла, чтобы пошел на более легкую работу. Писцом. Практически каждый день по дороге на работу Бенедикт встречает Перерожденцев. Это еще одна каста нового мира, которая тоже описывается в кратком содержании романа Толстой «Кысь». Причем неизвестно, считать ли их людьми или нет. Лицо у них человеческое, а вот все туловище покрыто шерстью, при этом они бегают на четвереньках. А на каждой ноге у них надето по самому настоящему валенку.

Но больше всего жители этого нового мира боятся Кыси. Это неведомое чудище, которое якобы может внезапно напасть. Например, в лесу, и разом уничтожить человека. Порвав известную только ей главную жилочку, она вытягивает весь разум. Человек возвращается назад - внешне без каких-либо изменений. Однако внутренне совсем другой. Начинает ходить во сне, особенно под луной.

Правда, некоторые в этом мире утверждают, что не существует Кыси. Краткое содержание книги описывает, что такие выводы делает истопник Никита.

Рабочий день

Важной частью романа является описание традиционного рабочего дня. Работа Бенедикта заключается в переписывании сочинений Федора Кузьмича на бересте. Подробно описывает эту работу Татьяна Толстая в «Кыси». В кратком содержании по главам упоминается, что переписывать приходиться и сказки, например, про Колобка, а также стихи и более серьезные произведения.

Параллельно Бенедикт мечтает о девушке Ольге, которую видит каждое утро. Ее провозят в санях на работу. Восхищаясь ее красотой, он ее временами рисует.

Интересно, что в обществе сохранились и старые книги, которые существовали еще до Взрыва. Но рассказывают, что они светятся, будто от радиации. Поэтому если у кого-то находят дома, за ним незамедлительно выезжают Санитары на Красных Санях. Их боятся больше всего. После лечения у них так никто и не вернулся.

В обед все отправляются в столовую. Меню привычное - мышиный суп.

Важным событием в жизни Бенедикта и его коллег становится визит самого Федора Кузьмича, который как-то приезжает в их избу. Сотрудников глава государства в тот раз одарил собственной картиной "Демон".

Новый год

В кратком содержании "Кыси" надо упомянуть, что к середине повествования Бенедикт и все остальные жители готовятся встречать Новый год. По новому указу, его должны праздновать 1 марта. Чтобы достойно встретить праздник, Бенедикт ловит по всему дому мышей, а потом меняет их на всякие вкусности. Особый дефицит - бляшки. За ними нужно стоять с ночи, главное - не проспать свое место.

Но перед самым Новым годом Бенедикт серьезно заболевает. Сначала ему мерещится в окне Кысь. Затем на пороге появляется Никита Иванович, который и спасает его от напасти. Неделю Бенедикт валяется в лихорадке, а истопник за ним ухаживает.

К 8 Марта главный герой поправляется. А тут выходит новый указ. Отмечать 8 Марта - женский праздник. Бенедикт поздравляет всех женщин на работе, а у Оленьки просит руки. Та соглашается.

Между тем Никита Иванович с его знакомой бабой с гребешками приглашают Бенедикта в гости, где показывают ему старые книги. Они оказываются совсем неопасными. Но главное, выясняется, что все произведения, которые они переписывают, сочинил не Федор Кузьмич, а другие люди, которые жили до Взрыва.

Пушкин - наше все

Никита Иванович возлагает на Бенедикта большие надежды. Он надеется, что у сына образованной женщины тоже проявятся задатки. Истопник просит его вытесать из дерева неведомого главному герою Пушкина.

Бенедикт многого не понимает, но начинает проявлять интерес к тому, что рассказывают Прежние. Во время работы над Пушкиным он обнаруживает у себя одно из последствий. Маленький, едва заметный хвостик. Приходится согласиться его отрубить.

В это время налаживается его личная жизнь. Он знакомится с Олиными родителями. Оказывается, ее отец Главный Санитар, а вся семья скребет когтями под столом. Такое у них Последствие.

Свадьба

Бенедикт и Оля играют свадьбу. Главный герой переезжает в большой терем к родителям своей новой супруги. Постепенно он опускается, все больше ленится. Перестает ходить на работу, ведь живет обеспечено. В его распоряжении оказывается огромная библиотека. Он читает все подряд - от классики до книг по садоводству.

Когда все романы в доме тестя заканчиваются, он приходит в недоумение, что же делать дальше. Неделю развлекается с молодой женой, а потом снова начинает скучать. Так описывает семейную жизнь главного героя Татьяна Толстая. "Кысь", краткое содержание которой приведено в этой статье, рассказывает, что Бенедикт находит себе новое занятие. Он отправляется с Санитарами изымать книги, которые хранятся у людей. Одного голубчика сам Беня по неосторожности убивает страшным крюком.

Революция

Между тем тесть подбивает Бенедикта устроить революцию. Вместе они свергают власть Федора Кузьмича, убив его. Тиран свержен, а отец Оли, став Главным Санитаром, пишет свой первый указ. В нем он постановляет, что жить отныне будет в Красном Тереме, удваивает свою охрану, запрещает любому приближаться к себе на 100 аршин. А того, кто нарушит это распоряжение, приказывает незамедлительно убивать крюком. Город переименовывают его именем.

Бенедикт поначалу обнадеживается, надеясь на грядущие перемены. Например, хочет разрешить всем подряд читать книги, напечатанные до Взрыва. Но быстро передумывает. Начинает бояться, что люди начнут вырывать страницы и портить книги. И отказывается от этой идеи.

Разлад в семье

Счастливое событие происходит в семье Бенедикта. У Оли рождается тройня. Но один из детенышей сразу пропадает. Выпав, закатывается в какую-то щель. Больше его никто не видел. Происходит серьезная ссора с тестем, который называет его Кысью. Многие начинают замечать, что Беня действительно похож на это чудище. У него даже был хвост.

В результате Главный Санитар решает казнить Никиту Ивановича, так как один из перерожденцев узнает, откуда можно добывать бензин. Истопника привязывают к статуе Пушкина и пытаются поджечь, но он извергает пламя и сжигает дотла весь города.

Анализ романа Татьяны Толстой

Т. Толстая в "Кысе", краткое содержание которой вы только что прочитали, главную проблематику увязывает с образом неведомого чудища. Что это за Кысь, никто достоверно не знает. Некоторые исследователи произведения убеждены, что Кысь - это сочетание всех низменных инстинктов, которые существуют в человеческой душе.

Другие утверждают, что так Толстая пыталась изобразить образ мятущейся русской души, которая ставит перед собой неразрешимые вопросы и не может найти на них ответы. Подтверждением этой версии служит то, что Кысь каждый раз подкрадывается к Бенедикту, когда он задумывается о смысле бытия.

Проблематика романа

Основная проблема романа - поиск героями утраченной ими духовности, а также внутреннего спокойствия и гармонии. Ушла преемственность поколений, из-за этого нарушаются многие исторические связи.

По мнению большинства литературоведов, это роман о несбывшихся в жизни надеждах и несостоявшихся ожиданиях, которые сталкиваются с жестокой правдой жизни. Толстая в своем произведении утверждает, что какой бы возвышенной ни была конечная цель, не все средства допустимы для ее достижения.

Также это роман о сострадании, справедливости и человеческой чуткости. Уважении людей друг к другу, самопожертвовании. Автор добивается того, чтобы пресыщенный литературными изысками читатель обратился к азбучным истинам, вновь исследовал основные законы человеческого бытия. Она предлагает отказаться от снобизма, увидев под цветистой пеной бездонную правду.

"Кысь" считается один из ключевых романов в творчестве этой российской писательницы. Это постапокалиптическая утопия, пропитанная сарказмом и иронией. Особенным выглядит язык произведения - он насыщен просторечными и грубыми выражениями, а также нецензурной лексикой. Сами герои между собой общаются на выдуманном карикатурном диалекте. Язык героев - одно из изобретений автора. Также в романе множество неологизмов, специально придуманных Татьяной Толстой для этой книги.

Сен 24, 2017

Кысь Татьяна Толстая

(Пока оценок нет)

Название: Кысь

О книге «Кысь» Татьяна Толстая

Татьяна Толстая в романе «Кысь» рассказывает о некой народности, находящейся и застрявшей в состоянии реконструкции после апокалипсиса. Автором произведения является российская писательница, Татьяна Толстая.

Действия разворачиваются в столице России, по прошествии двух сотен лет после, предположительно, ядерного, взрыва. Центральной фигурой романа «Кысь» является Бенедикт. После страшного события минувших лет с телами всех живых существ, людей, животных, растений, произошли сильные изменения на генном уровне. На телах людей появились части органов животных, их поведение и интеллект тоже очень изменились, будто всё перемешалось и стало совершенно неясно, что было в прошлом, и как воспринимать настоящее и самих себя. В то же время, у тех людей, которые жили до взрыва, появились сверхъестественные способности. Например, они перестали стареть, а кто-то стал изо рта выдувать пламя и снабжать город огнём.

В названии романа «Кысь» таится образ страшного существа, которого все боялись, но никто никогда не видел, так как на самом деле, оно было самим порождением страха перед неизученной частью своего сознания. Бенедикт был рождён уже после взрыва, и на его теле тоже отразились последствия катастрофы, хотя они были не так заметны, как у других. В продолжение всего романа Бенедикт ищет ответы на свои вопросы о тайне уже произошедшего и ныне происходящего, постепенно, небольшими порциями узнавая интересные факты. Его, как и многих других, рождённых после взрыва, постоянно беспокоит и преследует тайный, наводящий ужас, образ «кыси». Однако со временем появляется некоторый просвет во тьме неведения, но всё-таки слишком много информации кем-то скрывается.

В идее романа «Кысь» многими читателями угадывается определённое сходство, описанного в произведении устройства управления обществом с советским строем и его особенностями воздействия на граждан. Сама писательница, Татьяна Толстая, подтверждает, что в её задумке написания данной книги действительно имела место откровенная сатира, целью которой было показать недостатки в советском способе управления людьми.

Роман во многом изложен просторечиями, относительно грубоват и включает в себя немало старых русских слов. Данное произведение писательницы завоевало большую известность и популярность среди читателей.

Татьяна Толстая, создавшая роман, является также известной ведущей российских телепередач, педагогом, журналистом и активным деятелем в области публицистики и литературной критики. Родилась в Ленинграде, в 1951 году. Её семья включала в себя немало весьма образованных и творческих личностей. Сама писательница получила филологическое образование в университете. Довольно успешно издавать свои первые произведения она начала в восьмидесятые годы, после переезда с супругом в Москву. Определённый период в жизни писательницы заняла преподавательская деятельность в США, где она продолжала заниматься журналистикой и написанием литературных произведений. За многие годы писательской деятельности на счету писательницы появилось множество литературных сборников и романов, таких как «На золотом крыльце сидели…», «Река Оккервиль», «Сёстры», «Изюм», «Двое», «Река», «Ночь» и многие другие.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Кысь» Татьяна Толстая в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Очень кратко Сатирический сказ о своеобразном русском избяном «рае», появившемся после Взрыва в ХХ веке. Взрыв разрушил скрепы цивилизации и стал причиной мутации русского языка и самих людей.

Все главы названы буквами старорусского алфавита.

Действие разворачивается в Москве после Взрыва в двадцатом веке. С тех пор прошло более двухсот лет. Столица зовётся по имени главного начальника - Наибольшего Мурзы, сейчас Фёдор-Кузьмичск. Всё у простых голубчиков, благодаря Фёдору Кузьмичу, слава ему: придумал буквы, колесо, мышей ловить, коромысло. За ним малые мурзы стоят, над голубчиками-то.

Многие, кто родился после Взрыва, имеют Последствия: например, полтора лица, или уши по всему телу, или гребешки петушиные, или ещё что. Остались после Взрыва и Прежние - те, кто до него ещё был. Третье столетие уже живут и не стареют. Вон, как матушка Бенедикта: двести тридцать лет прожила, а всё молодая была, пока не отравилась. Истопник главный, что в каждый дом огонь приносит, Никита Иваныч, тоже из Прежних. Он до Взрыва совсем стариком уже был, кашлял всё. А теперь дыхнёт огнём как, так и будет тепло в домах: весь Фёдор-Кузьмичск от него зависит. Бенедикт тоже хотел Истопником стать, да мать настояла, что бы в писцы сын пошёл: у неё ОНЕВЕРСЕТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ было, пусть и Беня грамоту знает. Отец чуть что мать за волосы таскать, «а соседи - ни гу-гу: правильно, муж жену учит».

Бенедикт иной раз допытывался у матушки: отчего да отчего Взрыв был? Да она толком не знала. Будто люди играли да доигрались с АРУЖЫЕМ.

По дороге на работу встречает Бенедикт перерожденцев: «Страшные они, и не поймёшь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека, туловище шерстью покрыто, и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, ещё до Взрыва жили, перерожденцы-то».

Но самое страшное - это Кысь: «Пойдёт человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! - а когтем главную-то жилочку нащупает и перервёт, и весь разум из человека и выйдет. Вернётся такой назад, а он уж не тот, и глаза не те, и идёт не разбирая дороги, как бывает, к примеру, когда люди ходят во сне под луной, вытянувши руки, и пальцами шевелят: сами спят, а сами ходят». Правда, Никита Иваныч говорит, что никакой Кыси нет, мол, напридумывали по невежеству.

Ударяют в колотушку - начинается в Избе рабочий день. Бенедикт переписывает на бересте сочинения Наибольшего Мурзы, Фёдора Кузьмича, слава ему. Про Колобка или про Рябу. Или стихи какие. Рисунки рисует Оленька, краса ненаглядная, «в шубку заячью одета, в санях на работу ездит - видно, семья знатная».

Существуют и старые книги, что в Прежние времена печатались. В темноте они светятся, вроде как от радиации. Болезнь, Боже упаси, Боже упаси, может от них быть: как прознают, что голубчик какой книгу старопечатную у себя держит, за ним Санитары на Красных Санях едут. Санитаров все ужасти как боятся: после их лечения никто домой не вернулся. У матери Бени была книга старопечатная, да отец сжёг её.

Ударяют в Колотушку - обед. Все идут в Столовую Избу есть мышиный суп. Сотрудница - страшна голубушка с гребешками петушиными! - обедает вместе с Бенедиктом за столом. Любит искусство она, стихов много знает. Спрашивает про «коня», который упоминается в стихах Фёдора Кузьмича - слово-то незнакомое. Это мышь, наверное, отвечает Бенедикт. Она говорит, что у Фёдора Кузьмича, слава ему, будто разные голоса звучат в разных стихах.

Как-то приехал в Рабочую Избу Фёдор Кузьмич, слава ему. Наибольший Мурза Бене по колено - росточком мал. Оленьке на коленки - прыг! И все внимают, благоговеют. А в Избе как на грех огонь погас - нетути. Послали за Главным Истопником. Фёдор Кузьмич, слава ему, картину свою в Избу подарил - «Демон» называется. Опосля явился Никита Иваныч - огнём хыхнул, чтобы тепло стало. Никого он не боится, а огонёк всегда при нём. Хоть весь блин земной спалить может!

Выходит Указ Наибольшего Мурзы праздновать Новый Год 1 Марта. Бенедикт готовится: ловит дома мышей, потом меняет их на рынке на разные вкусности. Можно мышей и на книги берестовые обменять. Можно за бляшки купить. За бляшками стоят с ночи в очередях - за работу получают. Коль кто заснул - его под микитки возьмут да в конец очереди отволокут. А проснётся - ничего не знают. Ну тут крики, драки, увечья всякие. Потом с полученных бляшек налог государству уплатить, уже в другом окошке.

Да насладиться гостинцами не выходит: уже в избе мерещится Бене, будто бы Кысь подступает. А тут как раз Никита Иваныч стучится в двери - спасает, родимый, от Кыси. Неделю Бенедикт проводит в лихорадке, Новый Год пропускает. Никита Иваныч всё время с ним - готовит еду, ухаживает. Эх, семья нужна Бене, баба. Чтоб на «фелософию» не отвлекаться. Он, правда, ходит к бабам крутиться да кувыркаться. Но это не то.

Тут указ новый выходит: 8 Марта всех баб поздравлять и не колошматить. Бенедикт и поздравляет в этот день всех баб на работе, в том числе и Оленьку, просит её руки и сердца. «Беру» - отвечает лапушка согласием.

Баба с гребешками в гости зовёт. У себя в избе она показывает Бене старопечатную книгу. То, что они переписывают, не Фёдор Кузьмич сочинил, а разные прежние люди - Никита Иваныч рассказал. И нет никакой Болезни от книг-то старых. Перепуганный Бенедикт убегает.

Никита Иваныч надежды возлагает на Беню - мол, матушка образованная была, есть и у сына задатки. Просит его вытесать из дерева какого-то пушкина. Пушкин - наше всё, говорит. Многого Бенедикт не понимает - то словами незнакомыми ругаются эти Прежние, то шутки им не нравятся. А какие игры чудесные есть! Поскакалочки, например. Один в темноте прыгает на других с печи. Сломает кому что, а коли ни на кого не прыгнет, сам расшибётся:

Ежели мне кто член какой повредит, урон тулову причинит, ...это не смешно... Но это если мне. А если другому - тогда смешно.

Помаленьку начинает работать Беня над пушкиным-то. Обнаруживается, что у Бени хвостик есть: это что, последствие? У нормального человека его быть не должно. Приходится согласиться отрубить его.

Он знакомится с Оленькиными родителями. Выясняется, что отец её - Главный Санитар. У всего семейства когти, под столом скребут: Последствие такое.

После свадьбы он переезжает в огромный терем к родителям жены. На работу ходить перестал: а зачем? Тесть просвещает его: люди жгут печатные книги от невежества. Теперь Бенедикт пользуется огромной библиотекой старых книг и читает запоем всё подряд. «Илиада», «Попка дурак. Раскрась сам», «Электрическая тяга», «Чёрный принц», «Чиполлино», «Пчеловодство», «Красное и чёрное», «Голубое и зелёное», «Багровый остров» - в его распоряжении. Прочитав все книги, он приходит в ужас: что теперь делать-то?! Наконец замечает жену: неделю куролесит с Оленькой, а потом вновь начинает скучать.

Беня с тестем едет на Санитарных Санях по людям - книги изымать. Одного голубчика Бенедикт нечаянно убивает крюком. Ищет у всех. Отчаявшись, приходит Беня просить у Никиты Иваныча. Но Истопник не даёт книги: азбуку жизненную, говорит, ещё не освоил.

Тесть подбивает Бенедикта совершить революцию. Они убивают Фёдора Кузьмича, слава ему, скидывают тирана. Тесть становится начальником - Генеральным Санитаром, пишет первый указ: «Жить буду в Красном Тереме с удвоенной охраной», «На сто аршин не подходи, кто подойдёт - сразу крюком без разговоров». Город отныне будет величаться его именем. Второй указ о свободах:

...свобода слева... или снова... не разберу.

Решили: будет свобода собраний - по трое, не больше. Бенедикт поначалу хочет разрешить читать голубчикам старопечатные книги, а потом передумывает: небось, листы будут вырывать или книгами кидаться. Неча!

У Оленьки рождается тройня. Один из отпрысков - комок, сразу падает и катится в какую-то щель. Так и пропадает. Бенедикт и тесть ссорятся, зять от Главного Санитара всё отсаживается: пахнет дурно у того изо рта. Тесть в отместку называет Беню Кысью. А ведь и правда: даже хвост у Бени был! И жилочку у человека нащупал!

Генеральный Санитар решает казнить Никиту Иваныча, не нужен более Истопник. Один перерожденец знает, где бензин можно добыть, Санитар из глаз искру от луча пустит - и будет огонь.

Истопника привязывают к пушкину и хотят поджечь. Но он выпускает пламя и сжигает весь Фёдор-Кузьмичск. Бенедикт спасается в яме от пожара и спрашивает: «Вы чего не сгорели-то?» - «А неохота». Никита Иваныч с товарищем из Прежних поднимаются в воздух.

© Татьяна Толстая

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

A3

Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол – для мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом морозный чистый воздух. Эх и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят – не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают. Бенедикт постоял, задрав кверху русую бороду, сощурился, поглядывая на зайцев. Сбить бы парочку – на новую шапку, да камня нету.

И мясца поесть бы неплохо. А то все мыши да мыши – приелись уже.

Если мясо черного зайца как следует вымочить, да проварить в семи водах, да на недельку-другую на солнышко выставить, да упарить в печи, – оно, глядишь, и не ядовитое.

Понятно, если самочка попадется. Потому как самец, его вари не вари – он все такой же. Раньше-то не знали, ели и самцов с голодухи. А теперь дознались: кто их поест – у того на всю жизнь в грудях хрипы и булькотня. И ноги сохнут. И еще волос из ушей прет: черный, толстый, и дух от него нехороший.

Бенедикт вздохнул: на работу пора; запахнул зипун, заложил дверь избы деревянным брусом и еще палкой подоткнул. Красть в избе нечего, но уж так он привык. И матушка, покойница, всегда так делала. В старину, до Взрыва, рассказывала, все двери-то свои запирали. От матушки и соседи этому обучились, оно и пошло. Теперь вся их слобода запирала двери палками. Может, это своеволие, конечно.

На семи холмах раскинулся городок Федор-Кузьмичск, родная сторонка, и шел Бенедикт, поскрипывая свежим снежком, радуясь февральскому солнышку, любуясь знакомыми улочками. Там и сям черные избы вереницами – за высокими тынами, за тесовыми воротами; на кольях каменные горшки сохнут или жбаны деревянные; у кого терем повыше, у того и жбаны поздоровей, а иной целую бочку на кол напялит, в глаза тычет: богато живу, голубчики! Такой на работу не пешедралом трюхает, а норовит в санях проехаться, кнутом помахивает; а в сани перерожденец запряжен, бежит, валенками топочет, сам бледный, взмыленный, язык наружу. Домчит до рабочей избы и встанет как вкопанный на все четыре ноги, только мохнатые бока ходуном ходят: хы-хы, хы-хы.

А глазами так и ворочает, так и ворочает. И зубы скалит. И озирается…

Ай, ну их к лешему, перерожденцев этих, лучше от них подальше. Страшные они, и не поймешь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека, туловище шерстью покрыто и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, еще до Взрыва жили, перерожденцы-то. А все может быть.

Морозец нынче, изо рта парок пыхает, и борода вся заиндевевши. А все равно благодать! Избы стоят крепкие, черные, вдоль заборов – высокие сугробы, и к каждым-то воротам тропочка протоптана. Холмы плавно сбегают вниз и плавно подымаются, белые, волнистые; по заснеженным скатам скользят сани, за санями – синие тени, и снег хрустит всеми цветами, а за холмами солнышко встает и тоже играет радужным светом в синем небе.

Прищуришься – от солнышка лучи идут кругалями, поддашь валенком пушистый снег – он и заискрится, словно спелые огнецы затрепетали.

Бенедикт подумал об огнецах, вспомнил матушку и вздохнул: вот из?за тех огнецов и преставилась, сердешная. Ложными оказались.

На семи холмах лежит городок Федор-Кузьмичск, а вокруг городка – поля необозримые, земли неведомые. На севере – дремучие леса, бурелом, ветви переплелись и пройти не пускают, колючие кусты за порты цепляют, сучья шапку с головы рвут. В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь. Сидит она на темных ветвях и кричит так дико и жалобно: кы-ысь! кы-ысь! – а видеть ее никто не может. Пойдет человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! – а когтем главную-то жилочку нащупает и перервет, и весь разум из человека и выйдет. Вернется такой назад, а он уж не тот, и глаза не те, и идет, не разбирая дороги, как бывает, к примеру, когда люди ходят во сне под луной, вытянувши руки, и пальцами шевелят: сами спят, а сами ходят. Поймают его и ведут в избу, а иной раз для смеху поставят ему миску пустую, ложку в руку вторнут: ешь; он будто и ест, из пустой-то миски, и зачерпывает, и в рот несет, и жует, а после словно хлебом посудину обтирает, а хлеба-то в руке и нет; ну, родня, ясно, со смеху давится. Такой сам ничего делать не может, даже оправиться не умеет: каждый раз ему заново показывай. Ну, если жене или там матери его жалко, она его с собой в поганый чулан водит; а ежели за ним приглядеть некому, то он, считай, не жилец: как пузырь лопнет, так он и помирает.

Вот чего кысь-то делает.

На запад тоже не ходи. Там даже вроде бы и дорога есть – невидная, вроде тропочки. Идешь-идешь, вот уж и городок из глаз скрылся, с полей сладким ветерком повевает, все-то хорошо, все-то ладно, и вдруг, говорят, как встанешь. И стоишь. И думаешь: куда же это я иду-то? Чего мне там надо? Чего я там не видел? Нешто там лучше? И так себя жалко станет! Думаешь: а позади-то моя изба, и хозяюшка, может, плачет, из-под руки вдаль смотрит; по двору куры бегают, тоже, глядишь, истосковались; в избе печка натоплена, мыши шастают, лежанка мягкая… И будто червырь сердце точит, точит… Плюнешь и назад пойдешь. А иной раз и побежишь. И как завидишь издали родные горшки на плетне, так слеза и брызнет. Вот не дать соврать, на аршин брызгает! Право!..

На юг нельзя. Там чеченцы. Сначала всё степи, степи – глаза вывалятся смотреть, – а за степями чеченцы. Посреди городка стоит дозорная башня с четырьмя окнами, и во все четыре окна смотрят стражи. Чеченцев высматривают. Не столько они, конечно, смотрят, сколько болотную ржавь покуривают да в палочку играют. Зажмет кто-нибудь в кулаке четыре палочки: три длинные, одну короткую. Кто короткую вытянет – тому щелбан. Но бывает, и в окошко поглядывают. Если завидят чеченцев, велено кричать: «Чеченцы! Чеченцы!», тогда народ со всех слобод сбежится, палками в горшки бить начнет, чеченцев стращать. Те и шуганутся подальше.

Раз так двое с юга подступили к городку: старик со старухой. Мы в горшки колотим, топочем, кричим, а чеченцам хоть бы что, только головами вертят. Ну, мы – кто посмелей – вышли им навстречу с ухватами, веретенами, кто с чем. Что, дескать, за люди и зачем пожаловали.

– Мы, голубчики, с юга. Вторую неделю идем, совсем обезножели. Пришли менять сыромятные ремешки, может, у вас товар какой.

А какой у нас товар? Сами мышей едим. «Мыши – наша опора», так и Федор Кузьмич, слава ему, учит. Но народ у нас жалостливый, собрали по избам кто чего, выменяли на ремешки и отпустили их с Богом. После много о них разговору было: все вспоминали, какие они из себя, да что за сказки рассказывали, да зачем они к нам-то шли.

Ну, из себя они, как мы, обычные: старик седой, в лаптях, старушка в платочке, глазки голубенькие, на голове – рожки. А сказки у них были долгие да печальные: хоть Бенедикт тогда мал был да глуп, но слушал во все уши.

Будто лежит на юге лазоревое море, а на море на том – остров, а на острове – терем, а стоит в нем золотая лежанка. На лежанке девушка, один волос золотой, другой серебряный, один золотой, другой серебряный. Вот она свою косу расплетает, все расплетает, а как расплетет – тут и миру конец.

Наши слушали-слушали, потом:

– Что, дескать, значит слово такое: «золотой», и что – «серебряный»?

– «Золотой» – это вроде как огонь, а «серебряный» – как лунный свет или же, к примеру, как огнецы светятся.

– А, ясно. Ну, еще расскажите.

А чеченцы:

– Есть большая река, отсюда пешего ходу три года. В той реке живет рыба – голубое перо. Говорит она человеческим голосом, плачет и смеется и по той реке туда-сюда ходит. Вот как она в одну сторону пойдет да засмеется – заря играет, солнышко на небо всходит, день настает. Пойдет обратно – плачет, за собой тьму ведет, на хвосте месяц тащит, а часты звездочки – той рыбы чешуя.

– А не слыхать, отчего зима бывает и отчего лето?

Старуха говорит:

– А не слыхивали, милые, врать не буду, не слыхивали. А тому, правда, многие дивятся: зачем бы зима, когда лето куда слаще. Видно, за грехи наши.

Но старик головой покрутил.

– Нет, – говорит, – на все доложно быть свое объяснение из природы. Мне, – говорит, – один прохожий человек разъяснял. На севере стоит дерево вышиной до самых туч. Само черное, корявое, а цветики на нем белые, ма?а?ахонькие, как соринки. На дереве мороз живет, сам старый, борода за кушак заткнута. Вот как к зиме дело, как куры в стаи собьются да на юг двинутся, так мороз за дело принимается: с ветки на ветку перепрыгивает, бьет в ладоши да приговаривает: ду-ду-ду, ду-ду-ду! А потом как засвищет: ф?щ?щ?щ! тут ветер подымается и те белые цветы на нас сыплет: вот вам и снег. А вы говорите: зачем зима.

Наши голубчики говорят:

– Да, это правильно. Это так, должно быть. А ты вот, дедуля, неужто не боишься по дорогам ходить? Как же ночью-то? Не встречал ли лешего?

– Ой, встречал! – говорит чеченец. – Совсем близко видел, вот как вас, к примеру. Вот слушайте. Захотелось моей старухе огнецов покушать. Принеси да принеси. А огнецы в тот год поспели сладкие, тянучие. Я и пойди. Один.

– Как один? – опешили наши.

– А вот так! – похвастался чуженин. – Ну, слушайте дальше. Иду я себе, иду, а тут стемнело. Не то чтобы очень, а так, серенько стало. Иду это я на цыпочках, чтобы огнецов не спугнуть, вдруг: шу-шу-шу! Что такое. Посмотрел – никого. Опять иду. Тут опять: шу-шу-шу. Будто кто по листьям ладонью водит. Я оглянулся – опять никого. Еще шаг шагнул. И вдруг он прямо передо мной. Вот только что ничего не было, и вот уж он тут. Вот – руку протяни. И ведь небольшой такой. Может, мне по пояс али по титьки будет. Весь будто из старого сена свалян, глазки красным горят, а на ногах – ладоши. И он этими ладошами по земле притупывает да приговаривает: тяпа-тяпа, тяпа-тяпа, тяпа-тяпа… Ой и бежал же я!.. Не знаю, как и дома очутился. Так моей старухе огнецов и не досталось.

Тут детишки, которые слушали, просят:

– Расскажи, дедушка, какую еще нечисть в лесу видать.

Налили старику квасу яичного, он и начал:

– Был я тогда молодой, горячий. Ничего не боялся. Раз три бревна вместе лыком обвязал, на воду спустил – а речка у нас быстрая, широкая, – сел на них и плыву. Право слово! Бабы на берег сбежались, крик, визг, все как положено. Где же видано, чтобы человек по воде плавал? Это теперь, говорят, бревно долбят да на воду спускают. Коли не врут, конечно.

– Не врут, не врут! Это наш Федор Кузьмич придумал, слава ему! – кричат наши, а Бенедикт громче всех.

– Федор Кузьмич так Федор Кузьмич. Мы не знаем. Не ученые. Речь не об том. Ничего, я говорю, не боялся. Ни русалок, ни пузыря водяного, ни кочевряжки подкаменной. Я даже рыбку-вертизубку ведром поймал.

– Ну уж это… – наши говорят. – Это уж ты, дед, заврался.

– Правду говорю! Вот и старуха моя не даст соврать!

– Верно, – старуха говорит. – Было. Ой же я его ругала! Ведро опоганил, сжечь пришлось. А новое ведь пока выдолбишь, пока продубишь да просмолишь, да по три раза просушишь, да ржавью окуришь, да синим песком натрешь, – все-то я рученьки пообломала, надрываючись. А ему, вишь, доблесть одна. Потом вся деревня на него смотреть ходила. Кто и опасался.

– Естественно, – наши говорят.

Старик-то доволен.

– Зато, может, я один такой, – хвастает. – Чтоб вертизубку так близко видеть – вот как вас, к примеру, – и живым остаться. Что вы!.. Я богатырь был. Силища! Бывало, ка-ак заору! Пузыри в окнах лопаются. А сколько я ржави зараз выпить мог! Бочку усаживал.

А Бенедиктова матушка – она тут же сидела – губы поджала и говорит:

– А конкретную пользу вы из своей силы извлекали? Что-нибудь общественно полезное для коммуны сделали?

Старик обиделся.

– Я, голубушка, в молодые-то годы мог на одной ноге отсюда как вон до того пригорка допрыгать! А не пользу. Я, говорю тебе, бывало, как гаркну – солома с крыш валится. У нас все в роду такие. Богатыри. Вот старуха не даст соврать: у меня если мозоль али чирей вскочит – аж с кулак. Не меньше. У меня, я тебе скажу, прыщи вот такие были. Вот такие. А ты говоришь. Да если хочешь знать, у меня батя, бывало, голову почешет – с полведра перхоти натрясет.

– Да ладно вам! – шумят наши. – Ты, дедуль, про нечисть обещал.

Но дед, видно, не на шутку обозлился.

– Ничего говорить не буду. Приходят тут слушать… так слушай! А не подъелдыкивай. Всю, понимаешь, мечту разворотила. Небось из Прежних, по говору чую.

– Это точно, – наши на матушку косятся. – Из Прежних… Давай, дедушка, начинай.

Рассказал еще чеченец про страсти лесные, про то, как тропинки различать: которые всамделишные, а которые – морок один, зеленый пар, травяная кудель, волшебство и наваждение, – все приметы доложил; про то, как русалка на заре поет, кулдычет водяные свои песни: поначалу низко так, глубоко возьмет: ы, ы, ы, ы, ы, потом выше забирает: оуааа, оуааа, – тогда держись, гляди в оба, не то в реку затянет, – а уж когда песня на визг пойдет: ййих! ййих! – тут уж беги, мужик, без памяти. Рассказал про лыко заговоренное и как его опасаться надо; про Рыло, что народ за ноги хватает; и про то, как ржавь самую лучшую ищут.

Тут Бенедикт высунулся:

– Дедушка, а кысь видели?..

Посмотрели на него все как на дурака. Помолчали. Ничего не ответили.

Проводили бесстрашного старика, и опять в городке тишина. Дозор усилили, но больше на нас с юга никто не нападал.

Нет, мы все больше на восход от городка ходим. Там леса светлые, травы долгие, муравчатые. В травах – цветики лазоревые, ласковые: коли их нарвать, да вымочить, да побить, да расчесать – нитки прясть можно, холсты ткать. Покойная матушка на этот промысел непроворная была, все у нее из рук валилось. Нитку сучит – плачет, холсты ткет – слезами заливается. Говорит, до Взрыва все иначе было. Придешь, говорит, в МОГОЗИН – берешь что хочешь, а не понравится, – и нос воротишь, не то что нынче. МОГОЗИН этот у них был вроде Склада, только там добра больше было, и выдавали добро не в Складские дни, а цельный день двери растворены стояли.

Что-то не верится. Ведь это ж каждый забеги и хватай? Это ж сторожей не напасешься? Нас ведь только пусти: все разнесем до щепочки. А сколько народищу передавим? Ведь и в Склад идешь – глазами по сторонам зыркаешь: кому что дали, да сколько, да почему не мне?

А и смотрим зря: больше положенного не унесешь. Да не очень-то на чужой талан и зазевывайся: мигом тебе Складские Работники накладут тулумбасов?то по шее. Получил, мол, свое – и проваливай! Не то и положенное отымем.

Вот идешь из Склада с туесами, поспешаешь к себе в избу, нет-нет да и пощупаешь в туесах-то: все ли мое тут? Может, недоложили чего? Али сзади кто подкрался в переулке да и поживился, цопнул?

А бывает. Шла раз матушка со склада, а выдали ей воронье перо. На перину. А оно же легкое, несешь – будто и нет ничего. Пришла домой, холстину отдернула – батюшки-светы: пера нету, а вместо пера – говёшки. Ну, матушка в слезы, а отец хохотать. Ведь какой тать веселый оказался: не только добро попер, а еще и выдумку учудил, да с подковыринкой: вот, дескать, цена перу-то вашему. На-кося!

А объявилось перо у соседа. Отец его тягать: где взял? На торжище. На что сменял? На валенки. У кого? Сосед начал не знать: да я что, да я ничего, да я ржави упился, – что с него возьмешь. Так и отстали.

Ну что в Складе дают? Казенную колбаску из мышатинки, мышиное сальце, муку из хлебеды, перо вот, потом валенки, конечно, ухваты, холст, каменные горшки: по-разному выходит. Иной раз накладут в туесок запселых огнецов, – где-то они там провоняли, так их и выдают. За хорошими огнецами самому идти надо.

Вот в аккурат на восход от городка стоят клелевые леса. Клель – самое лучшее дерево. Стволы у нее светлые, смолистые, с натеками, листья резные, узорчатые, лапчатые, дух от них здоровый, одно слово – клель! Шишки на ней с человеческую голову, и орешки в них – объеденье! Если их вымочить, конечно. А то их в рот не возьмешь. На самых старых клелях, в глуши, растут огнецы. Уж такое лакомство: сладкие, круглые, тянучие. Спелый огнец величиной с человечий глаз будет. Ночью они светятся серебряным огнем, вроде как месяц сквозь листья луч пустил, а днем их и не заметишь. Выходят в лес засветло, а как стемнеет, все берутся за руки и идут цепью, чтобы не потеряться. А еще чтобы огнец не догадался, что это, дескать, люди. Отрывать их надо быстро, чтобы огнец не всполошился и не заголосил. А не то он других предупредит, и они враз потухнут. Можно, конечно, и на ощупь рвать. Но не рвут. А ну как ложных наберешь? Ложные, когда светятся, будто красный огонь сквозь себя продувают. Вот такими-то – ложными – матушка в свое время и отравилась. А так бы жить ей да жить.

Двести тридцать лет и три года прожила матушка на белом свете. И не состарилась. Как была румяной да черноволосой, такой ей и глаза закрыли. Это уж так: ежели кто не тютюхнулся, когда Взрыв случился, тот уж после не старится. Это у них такое Последствие. Будто в них что заклинило. Но таких, почитай, раз, два и обчелся. Все в земле сырой: кого кысь испортила, кто зайцами отравился, матушка вот – огнецами…

А кто после Взрыва родился, у тех Последствия другие, – всякие. У кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что. А бывает, что никаких Последствий нет, разве к старости прыщи из глаз попрут, а не то в укромном месте борода расти учнет до самых до колен. Или на коленях ноздри вскочат.

Бенедикт иной раз допытывался у матушки: отчего да отчего был Взрыв? Да она толком не знала. Будто люди играли и доигрались с АРУЖЫЕМ. Мы, говорит, и ахнуть не успели. И плачет. «Раньше, – говорит, – лучше жили». А отец – он после Взрыва родился – на нее опаляется:

– Неча, мол, старое-то поминать! Как живем, так и живем! Не нами заведено!

Матушка ему:

– Мужичье! Каменный век! Хам!

Он ее за волосы таскать. Она в крик, соседей зовет, а соседи – ни гугу: правильно, муж жену учит. Не наше дело. Битая посуда два века живет. Он на нее почему серчал: она все молодая да молодая, а он на убыль пошел; на ногу припадать стал, и глаза, говорит, будто темная вода застит.

Матушка ему:

– Ты меня пальцем тронуть не смеешь! У меня ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ!

– А я вот тя сейчас отшелушу: «абразавание»! Я тя собью с пахвей! Дала сыну собачье имя, на всю слободу ославила!

И такое срамословие пойдет, такие перекоры – пока свою бороду не оплюет, не уймется. Крут был тятенька. Налаявшись, умается; нацедит браги полную криницу да и упёхтается до бесчувствия. А матушка волоса пригладит, подолом утрется, возьмет Бенедикта за руку и уведет его на высокий холм над рекою; там – он уж знал – она раньше жила, до Взрыва-то. Там матушкина пятиярусная изба стояла, а матушка сказывала, что и выше хоромы бывали, пальцев не хватит ярусы перечесть; так это что же: скидавай валенки да по ногам считай? Тогда Бенедикт только счету учился. На камушках ему считать еще рано было. А теперь, слыхать, Федор Кузьмич, слава ему, счетные прутики изобрел. Говорят, будто деревяшечки просверлишь, на прутики нанижешь и справа налево перекидываешь. И такой, говорят, быстрый счет пойдет, только держись! Только сам счеты ладить не смей, а кому надо – приходи в базарный день на торжище, уплати сколько велено – холстом берут, мышами, – да и считай сколько влезет. Так говорят; правда, нет ли, – кто знает.

…Вот матушка на холм придет, сядет на камушек, плачет-заливается, горючими слезами умывается, то подруженек своих вспомянет, красных девушек, то МОГОЗИНЫ эти ей представятся. А все улицы, говорит, были ОСФАЛЬТОМ покрыты. Это будто бы такая мазь была, твердая, черная, ступишь – не провалишься. Вот если погода летняя, сидит матушка, причитает, а Бенедикт в грязи играет, куличики из глины лепит, а то нарвет желтунчиков и в землю втыкает, будто тын городит. А вокруг раздолье: холмы, да ручьи, да ветерок теплый, ходит – траву колышет, а по небу солнышко колобком катится, над полями, над лесами, к Голубым горам.

А зовется наш город, родная сторонка, – Федор-Кузьмичск, а до того, говорит матушка, звался Иван-Порфирьичск, а еще до того – Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде – Москва.

Буки

Сызмальства Бенедикт ко всякой работе отцом приучен. Каменный топор изготовить – шутка ли? А он может. Избу срубить – срубит, хочешь – в угол, хочешь – в лапу, по-всякому. Печь сложить умеет. Баньку спроворить. Отец, правда, мыться не любил. Живет, говорит, медведь и не умывшись. А Бенедикту нравилось. Заползет в баньку, в теплое нутро, плеснет на камни яичного квасу, чтоб дух пошел, распарит клелевый веник и знай себя по бокам охаживать!

Умеет Бенедикт скорняжить, сыромятные ремешки из зайца резать, шапку сшить – ему все с руки. Да того зайца еще поди поймай. Только наладишь в него камнем попасть, а он порх! – и улетел. Так что все больше из мышиных шкурок одежу кроим, а оно не так сподручно. Известно: из большого выкроишь, а из малого зубами не натянешь.

Короче, все по хозяйству может. Да и как иначе? Федор Кузьмич, слава ему, объявил: «Хозяйство – дело рук каждого, разбирайся сам». Отец Бенедикта до самой смертной истуги в древорубах ходил и Бенедикта думал к тому ремеслу пристроить. А Бенедикт хотел в истопники податься. Заманчиво. Истопнику – почет и уважение, все перед ним шапки ломают, а он идет – никому не кланяется, чванливый такой.

Аз

Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол - для мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом морозный чистый воздух. Эх, и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят - не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают. Бенедикт постоял, задрав кверху русую бороду, сощурился, поглядывая на зайцев. Сбить бы парочку - на новую шапку, да камня нету.

И мясца поесть бы неплохо. А то все мыши да мыши - приелись уже.

Если мясо черного зайца как следует вымочить, да проварить в семи водах, да на недельку-другую на солнышко выставить, да упарить в печи, - оно, глядишь, и не ядовитое.

Понятно, если самочка попадется. Потому как самец, его вари, не вари, - он все такой же. Раньше-то не знали, ели и самцов с голодухи. А теперь дознались: кто их поест, - у того на всю жизнь в грудях хрипы и булькотня. И ноги сохнут. И еще волос из ушей прет: черный, толстый, и дух от него нехороший.

Бенедикт вздохнул: на работу пора; запахнул зипун, заложил дверь избы деревянным брусом и еще палкой подоткнул. Красть в избе нечего, но уж так он привык. И матушка, покойница, всегда так делала. В старину, до Взрыва, - рассказывала, - все двери-то свои запирали. От матушки и соседи этому обучились, оно и пошло. Теперь вся их слобода запирала двери палками. Может, это своеволие, конечно.

На семи холмах раскинулся городок Федор-Кузьмичск, родная сторонка, и шел Бенедикт, поскрипывая свежим снежком, радуясь февральскому солнышку, любуясь знакомыми улочками. Там и сям - черные избы вереницами, - за высокими тынами, за тесовыми воротами; на кольях каменные горшки сохнут, или жбаны деревянные; у кого терем повыше, у того и жбаны поздоровей, а иной целую бочку на кол напялит, в глаза тычет: богато живу, голубчики! Такой на работу не пешедралом трюхает, а норовит в санях проехаться, кнутом помахивает; а в сани перерожденец запряжен, бежит, валенками топочет, сам бледный, взмыленный, язык наружу. Домчит до рабочей избы и встанет как вкопанный, на все четыре ноги, только мохнатые бока ходуном ходят: хы-хы, хы-хы.

А глазами так и ворочает, так и ворочает. И зубы скалит. И озирается…

Ай, ну их к лешему, перерожденцев этих, лучше от них подальше. Страшные они, и не поймешь, то ли они люди, то ли нет: лицо вроде как у человека, туловище шерстью покрыто, и на четвереньках бегают. И на каждой ноге по валенку. Они, говорят, еще до Взрыва жили, перерожденцы-то. А все может быть.

Морозец нынче, изо рта парок пыхает, и борода вся заиндевевши. А все равно благодать! Избы стоят крепкие, черные, вдоль заборов - высокие сугробы, и к каждым-то воротам тропочка протоптана. Холмы плавно сбегают вниз и плавно подымаются, белые, волнистые; по заснеженным скатам скользят сани, за санями - синие тени, и снег хрустит всеми цветами, а за холмами солнышко встает и тоже играет радужным светом в синем небе. Прищуришься - от солнышка лучи идут кругалями, поддашь валенком пушистый снег - он и заискрится, словно спелые огнецы затрепетали.

Бенедикт подумал об огнецах, вспомнил матушку и вздохнул: вот из-за тех огнецов и преставилась, сердешная. Ложными оказались.

На семи холмах лежит городок Федор-Кузьмичск, а вокруг городка - поля необозримые, земли неведомые. На севере - дремучие леса, бурелом, ветви переплелись и пройти не пускают, колючие кусты за порты цепляют, сучья шапку с головы рвут. В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь. Сидит она на темных ветвях и кричит так дико и жалобно: кы-ысь! кы-ысь! - а видеть ее никто не может. Пойдет человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! - а когтем главную-то жилочку нащупает и перервет, и весь разум из человека и выйдет.